Я очень рад возможности рассуждать, говорить и думать об Останкине. Я скажу, что с Останкиным у меня связаны самые первые артистические впечатления.  
Собственно, самые первые воспоминания ещё более ранние: как простого посетителя музея, в юности. Но сейчас я должен сосчитать: я поступил в теперешнюю Академию Гнесиных в 1965 году. Значит, юбилей Прасковьи Жемчуговой был, наверно, в 1966, 200-летие. В институте в то время появился клавесин и я воспылал чувствами к клавесину, стал им заниматься. Меня как-то поддерживал в этом Борис Васильевич Доброхотов. Он занимался старинной музыкой, русской музыкой. Он меня привлек к концертной программе, которая была посвящена юбилею Жемчуговой. Все это должно было отмечаться и отмечалось очень торжественно, в театре Останкинского дворца. Я был очень окрылён этим предложением, очень готовился к этому. И вот мы с ним играли. Он играл на виоле да гамба. Это была, в целом, очень колоритная личность. Я к нему был очень привязан, какое-то теплое у нас с ним общение было у него дома.
Можно сказать, что его дом можно представить себе, как филиал Останкинского дворца, по тому, что у него в доме было старинного. Итак, мы чудесно музицировали, и это были мои первые артистические вхождения в музей.
Потом был какой-то перерыв – жизнь диктует свои параметры существования… И как-то я не пересекался с Останкиным в артистическом плане. Играть невозможно было, просто не было клавесина. К сожалению, клавесина и сейчас своего нет у дворца. Хотя по теперешним временам эта проблема могла бы быть решена. В таком дворце, конечно, старинный инструмент очень желателен. Вот такое пожелание я высказываю, думаю не только моё личное. Я знаю концертные программы и афиши, и знаю, что теперь музыканты, которые занимаются старинной музыкой и ставят спектакли во дворце, как-то раздобывают клавесин, потому что без этого невозможно.
Но вот прошло какое-то время, я не играл. А потом, я вновь получил приглашение от Геннадия Викторовича Вдовина активно концертировать во дворце. И тоже образовался клавесин. Помню, один из дорогих для меня сезонов: у меня были променад-концерты. Суть их была в том, что публика слушала, в основном стоя, прогуливаясь по залам дворца. Те, у кого это вызывало больший интерес, подходили. Образовывалась какая-то публика вокруг клавесина. Но в таком свободном ключе всё это проходило: можно было постоять, послушать, можно было пойти посмотреть экспонаты в других залах. Музыка разливалась по дворцу. Я очень любил эту форму. Она и мне позволяла себя свободно чувствовать. Я любил и люблю свободно общаться со слушателями, что-то рассказывать о том, что я играю. Всегда возникают какие-то вопросы об инструменте. И я люблю о нём рассказывать тоже.
И вот было лето, когда я играл, если не каждый день, то несколько раз в неделю.
Следующее лето или два еще были такие концерты и выступления в театре. Но всё время моя жизнь осложнялась отсутствием постоянного инструмента, на который можно было рассчитывать. Конечно, очень приятно было играть и фортепианные концерты в театре и в Египетском зале, что я тоже очень любил. Там хороший рояль, старый «Бехштейн». И даже если что-то не совсем в порядке с механикой, то порода инструмента чувствуется всегда. А вот рояль в театре был другой, он и сейчас есть. Он меня не вдохновляет на музицирование.
Был для меня совершенно замечательный период, когда я получил приглашение от фирмы «Олимпия» выпустить «Антологию русской клавирной музыки». Идея возникла такая: один диск на клавесине, потому что русская музыка XVIII и начала XIX веков замечательна для клавесина. Бортнянский, Караулов, неизвестные авторы, нотные тетради Савиной, еще что-то…
Что-то из этого репертуара исполнено на старинном фортепиано, которое к этим записям у вас уже было отреставрировано, - на прямоугольном.
И третий диск на современном рояле.
Этот проект меня очень увлёк. Это большое количество музыки русской. Это заставило меня погрузиться в эпоху и стиль русской клавирной музыки, потому что до этого я играл эпизодически, не так много. А этот проект заставил меня глубже в это вникнуть. Я всё это с удовольствием играл. Эти три диска были выпущены. Что касается диска с произведениями на старинном фортепиано, то специально было объявлено на диске, что это исполнено на инструменте Останкинского дворца. Я этому очень рад. Время от времени у меня взгляд дома падает на эти диски, я испытываю определённое удовлетворение. Я знаю, что они продавались, распространялись на Западе, вызывали определённый интерес. Они мне даже попадались во время зарубежных гастролей в больших магазинах, где  торгуют дисками с классической музыкой. Я их видел (их переиздали немцы), мне все это очень приятно. Слушать я это не слушаю, потому что я свои записи не люблю слушать, но вижу. Мне это приятно. Вот такие теплые воспоминания о довольно большом отрезке моей жизни, связанном именно с Останкинским дворцом.
Как-то рикошетом вспоминается другой Шереметевский дворец – Кусково. И поскольку какие-то летние сезоны я больше играл в Останкине, какие-то сезоны в Кускове (почти каждый сезон у меня были концерты в Кускове), все это вместе заставляет меня думать, что я какой-то дальний родственник Шереметевых.
У меня есть еще одно приятное воспоминание, связанное с записью на вашем прямоугольном фортепиано: это диски вызвали интерес в Лондоне на «Би-би-си». И поскольку я являюсь музыкальным комментатором «Би-би-си», и у меня очень много передач из Лондона, то моё предложение сделать внутри моих больших программ цикл передач о русской музыке было принято продюсерами. И было несколько выпусков, в которых я использовал записи, сделанные в Останкинском дворце. И я знаю по откликам на «Би-би-си», что они очень понравились.
А момент записи был довольно забавный. Я приехал со звукорежиссером на машине для записей, потому что все делалось в самом дворце, инструмент не вывозился. Причем, он был специально отреставрирован для этих записей. В результате музей получил отреставрированный инструмент, на котором я после записей дал еще несколько концертов. Так вот, когда звукорежиссер, сидя в машине, переговаривалась со мной, как это все будет, я, сделав пробные записи, спросил о её впечатлении. Она ответила: «Какое впечатление? Пианино и пианино…».
Я очень расстроился, почувствовал, что это сказано с оттенком, что любое хорошее пианино хуже плохого рояля (в принципе, так оно и есть!). Но это меня огорчило. Я сказал: «Ну давайте поищем ещё!». И уже где-то к середине записи она сказала: «Нет, ты, пожалуй, прав, действительно, какой-то колорит и эпоха передаётся».
И еще такой момент: надо привыкнуть, вжиться в него. И тогда раскрываются какие-то красоты. Мне казалось, что у меня с записями на этом инструменте будут большие проблемы, потому что все-таки механика старая. Это не «Стейнвей» современный, где все идеально. А в результате оказалось, что та музыка по своей эстетике идеально ложится для останкинского инструмента. «Стейнвей», при всем своем совершенстве, богатстве, при всей своей красочности, - это не немного, так сказать, «из пушки по воробьям». Та музыка еще слишком наивна для «Стейнвея». И, записывая последний диск на «Стейнвее» в доме звукозаписи, я намучался больше, чем на этом, еще казалось бы несовершенном останкинском прямоугольном фортепиано.  Потому что там все было естественно. А тут надо было как-то удерживать вожжи «коня Стейнвея», который несся сам по себе.